Сзади него возникла фигура в шляпе. Дырявый плащ развивался на вечернем ветру, а одинокий глаз-линза блестел пожаром заходящего солнца.

В его руке – топор…

– Я! Еще! Жива! – крикнула мать и зашлась кашлем.

Кожеход отступил в темноту.

2

Рано утром, когда холод крал каждую частичку тепла, Лисика выскользнула во двор. Землю перемесил щупальцами Кожеход. Сбег вчера в лес, то ли от крика матери сработала в его башке программа, то ли Пугало напугало… Хотя, Пугало ростом с человека, а то, юродивое, почти с дом.

Лисика проведя рукой по шее, пересчитала входы-выходы

Пугало вынырнуло из-за угла. Встало, держа топор на плече.

– Ой, это ты! Я испугалась, – сказала девочка.

Пугало отступило.

Механическое тело, фронтовая одежонка. На ногах стоптанные берцы, словно Пугало шло очень долго. Хотя, так, скорее всего, и было, от линии фронта далеко забрался боец.

– Извини, я еще не привыкла… Ты только неделю тому к нам приблудился и остался, – прошептала Лисика.

Это чистая правда, так часто бывает: когда железяк списывают в утиль, они пускаются на переработку, но некоторые бродят местами и селами. Они слоняются без дела, часто стоят неподвижно, словно вспоминая что-то важное, очень важное, и это ускользает от них в самую последнюю секунду, оставляя горчичный привкус.

А еще говорят, слепок, который Кожеход пытался снять с умирающей матери, слепок ее эмоций и личность, вживляют солдатом и отправляют на фронт.

И война продолжается… Живым там плохо, химия ползет по окопам, заставляя кожу гнить, а легкие выплевывать.

– Спасибо, – сказала тихо Лисика и, по озорному схватив кусок глины, приблизилась к Пугалу.

– Сейчас тебе слепим усы, пушистые, как у отца были, – сказала она и всхлипнула, – он тоже на фронте воевал.

Она сделала шаг назад, любуясь, а Пугало смешно наклонил голову на плечо.

– Ой… У меня бы шея сломалась от такого! Я скоро вернусь, постараюсь долги на себя переписать… Не звери же у нас в поселке…

3

Серафима, дородная бабища, которая держала за яйца своего мужа-мельника, и весь поселок поклонялся ей, повелительнице ржи, овса и, главное, пшеницы. В доме огороженном стеной, она встречала гостей в подсобке, из которой сделала хлебную лавку. Кирпичи и кругляши хлеба лежали на дерюге, аромат заставлял бурчать живот.

– Ах, ты бедненькая, ах ты колосок одинокий! Я же только с твой мамой договор… Что же сталось так? Говорила ей, переночуй у меня, тучи собираются, да и вонь химическая стояла… А она?

Лисика опустила голову и разглядывала дырявые штиблеты.

Серафима выглянула в оконце, убедилась что нет никого, и прижала к себе девочку. От нее пахло ванилью и корицей.

– Слушай внимательно, и чтобы никто не прознал. Дура твоя мать, дура. И я дура, что ей ссудила мешок овса и пшеницы. Знала, же что похоронка пришла на твоего отца, думала что с нее и рассчитается…

Серафима прижала еще сильнее, словно боялась, что Лисика даст деру:

– Горе я у тебя заберу, зачем оно тебе? Мать умрет, а у тебя в голове только шум вместо горя, и еще чуть заберу, не себе конечно, дочкам своим заберу… Еще изумление и бдительность…

– Не отдам бдительность… – глотая слезы заявила Лисика.

– Ладно, помни мою доброту, изумление заберу… Долг на тебя перепишу, и два мешка накину… Только попробуй трепаться об этом, со свету сживу…

Лисика кивнула и дотронулась до шеи.

Она очнулась на улице, подле дверей склада Ермаля. Тучи нагнали серость и цвета поблекли. Где-то залаяла собака, но Лисика не отреагировала, не было ярости или ужаса. Обманула толстая сука, высосала эмоции почти досуха.

Но долг с матери списала.

На складе, который Ермаль переоборудовал в дом, хранилось тыловое – военное. Именно ящик с искусственной крышей и продал он матери, ящик, который сам разложился серой черепицей.

– Попей чайку с медом. – Он подал чашку. – Ты на себя не похожа, всегда колокольчиком звенишь, а тут… Попей, а потом расскажи.

Лисика долго отходила от вытяжки эмоций. Серафима была груба в этом деле, аппарат у нее старый.

– Мать умирает… – наконец-то сказала девочка. Ермаль обнял ее, и из нее хлынуло, словно поток, и про Кожехода, и про Пугало, и про то, что отдать пришлось.

– Мне бы на себя долг. Мать умрет, и ее не скопируют, не заберут к себе городские. Не хочу, чтобы она стала железякой, не хочу, чтобы ее растащили на эмоции…

– И времени у тебя нет… И денег… И высосал тебя кто-то… Ладно, девочка, я по совести поступлю, последнее забирать не буду, хотя крыша дорогая.

Мужичек забрал чашку, и настойчиво повел ее к кровати. Дергаными движениями сорвал кофту, сорочку, дернул вниз юбку и толкнул ее на кровать.

– Привыкай, девочка, привыкай к взрослой жизни…

Лисика хотела заплакать, но в голове был только шум, а сердце стало кусочком льда.

4

Низ живота болел и кровил. Лесная дорожка, которую утром девочка преодолела без труда, стала казаться бесконечной. Хвойная подстилка пружинила, в воздухе витал запах озона.

– Мама, я успела, – твердила девочка.

Мужичек при ней списал долг, медленно вводя в экран буквы. Даже надпись показал: долга не числится – и имя с фото мамы.

– Мама, не умирай, – просила она.

На холме она замерла.

Кожеход нападал на Пугало. Лезвия выскользнули из щупалец, они крутились, создавая занавесу из стали.

– Нет, нет, я же все отдала, – простонала девочка и кинулась вниз.

Пугало уворачивался в последней момент от лезвий и резво крутился, избегая разделки тела на куски.

– У меня в голове своя команда! Я заберу её! И кожу её заберу!

Удар по деревьям – и скошены они, удар по заброшенной телеге – и развалилась она. Пугало крутилось и вертелось. Ловкий удар топором – и щупальце отпало. Кувырок, прыжок назад, и Пугало подхватило отрубленное щупальце…

– Это моя часть тела! – проорал Кожеход.

Пугало швырнуло в него топор, заставляя прикрыться всеми конечностями… А следом за топором прыгнул сам, в порванном плаще. Неимоверным прыжком, ломая сервомоторы суставов, он накинул щупальце на шею собирателя долгов.

– Наша. Армия. Всех. Сильнее, – прохрипел Пугало и затянул щупальце на шее врага.

Голова покатилась с плеч, тело рухнуло.

Когда Лисика подбежала, по телу Кожехода шли судороги.

Пугало стоял в порванном плаще, с топором. Капли дождя падали с вечно серого неба и, казалось, он плакал.

– Мама? – спросила Лисика.

Пугало стоял молча. Лисика обняла его,